«В этом году (1530) чума свирепствовала в Женеве и, людям, по-видимому, недостаточно было наказания, посланного Господом за их грехи; злоба человеческая, не удовлетворяясь страданиями, ниспосланными свыше на человеческий род, старалась еще усугубить их; и факт этот показался мне столь достойным сохранения в памяти, что я решился занести его в эту летопись.
Необходимо упомянуть, что в Женеве существовала и еще существует больница для зачумленных во время эпидемии; в этом госпитале есть надзиратель, который вместе с тем и хирург, чтобы перевязывать больных; духовное лицо, чтобы исповедывать и утешать больных; и прислужники, получающие хорошее вознаграждение за опасность, которой они подвергаются, в том числе и женщины для ухода за больными и для содержания помещений в чистоты. Этих женщин называют сиделками (sureresses), но не потому чтобы они оказывали помощь из милосердия, напротив того, они получают хорошее содержание, и еще/ пользуются незаконными барышами, которыми делятся с надзирателем и священником.
Однако, по милости божьей, чума стала ослабевать, что пришлось не по сердцу этим лицам, ибо люди, извлекающие пользу из зла, не могут желать добра и всегда предпочтут поддержать первое. Тут они вспомнили об одном юноше из хорошей фамилии, который занимался всякого рода плутнями. Он даже хвастался ими и гордился прозвищем злого, если его в то же время считали умным; но он еще не совершил такого поступка, за который подвергался бы телесному наказанию. Имя его было Михаил Кадцо. Наконец, он до того довел себя своим плутовством, что очутился без пристанища, и никто из родных и знакомых не хотел пускать его к себе в дом; тогда ему пришлось прибегнуть к отчаянной штуке, чтобы выпутаться из затруднения, он притворился заболевшим чумой, чтобы найти себе убежище и пропитание. Его немедленно отправили в больницу, с приказанием иметь за ним хороший уход, что и было исполнено, и его лечили даже больше вином, чем микстурами. Тут он сообразил, что эта жизнь дарового угощения не может продлиться более сорока дней, по истечении которых его спровадят из больницы, и он придумал средство, продлить ее. С этою цепью он стал убеждать надзирателя де Фосиж и, поддерживать чуму, которая, вредя другим, была им столь выгодна.
Во-первых, они решили отравлять или иным образом ускорять смерть привозимых в госпиталь пациентов, в случае если бы они выказывали расположение к выздоровлению.
Потом они стали вырезать нарывы с тел покойников, превращали их в порошок, и, смешав его с другими составами, давали принимать больным под видом лекарства. Этого мало; они посыпали таким порошком вышитые носовые платки, красивые подвязки и тому подобные вещи, а Михаил Каддо разносил и разбрасывал их ночью по городу, выбирая преимущественно дома, где предвиделась богатая нажива, и даже натирал порошком замки дверей. Утром, когда слуга или служанка выходили из дома, им бросались в глаза эти красивые платки и подвязки; они радовались своей находке, а вечером запирали на замок натертые двери дома или лавки и нередко прикасались к своим господам. Гак попадали они в сети, болезнь их приносила выгоды Каддо, надзирателям, священникам, фельдшерам и сиделкам.
Это оставалось скрытым некоторое время, но дьявол более радеет об увеличении числа грехов, нежели о сокрытии их. Когда Кадцо дос-нпочно поработал ночью, то он не утерпел, чтобы не продолжать свое дело днем, и однажды, в постный день следующего года, кинул сверток с порошком посреди Констанцкой улицы, воображая, что никто его не заметит. Однако нашелся человек, который это увидел, и, не помышляя, что тут может быть опасность, а предполагая скорее шутку, сказал: “Этот кот, Михаил Каддо, что-то бросил сюда, чтобы подтрунить над народом ”, — и хотел поднять сверток. Но другой более рассудительный человек сказал: “ Не годится в нынешнее время дотра-тваться до неизвестной вещи, подними ее чем-нибудь, но не руками, и посмотрим, что это такое”. Они достали щепки и с их помощью подняли и открыли сверток, из которого немедля распространилась страшная вонь. Все были в изумлении и не могли постичь, в чем дело, ia исключением одной бедной женщины, которая незадолго перед тем выписалась из больницы, и она сказала: “ Наверно, господа, это сделано из чумного нарыва”. И все крайне изумились и пошли известить о том синдиков, которыми в то время были Иоганн Базлард, Иоганн Ами, Ботемер, Перрин Вильмет и Иоганн Лерье; и они созвали совет, обсудить дело и дали приказание немедленно схватить Михаила Кадцо. Сольтье, полицейский агент, поймал его в ту самую минуту, когда он думал укрыться в доме Рива.
Он был схвачен и заключен в тюрьму, где синдики вместе с другими делегатами совета учинили ему допрос и требовали его сознания. И на первых порах, он представлял из себя шута, говоря синдикам: “Вы напрасно, господа, так утруждаете мою голову и мешаете мне как следует приготовиться к исповеди (здесь игра слов Confesser un crime: сознаться в преступлении и исповедоваться); подождите до Пасхи, и я все расскажу вам”. Синдики отвечали ему: “Вы должны, прежде всего, сознаться нам ”. Видя, что он виляет, поднесли к нему веревку. Тогда он стал объяснять, что в брошенном свертке была материя из раны, бывшей у него на ноге. Когда же у него спросили, с какою целью он это сделал, то он ответил: “Над моею раною насмехались, и я хотел наказать насмешников”. Синдики, не удовлетворясь ответом, подвергли его пытке, и тогда он обличил надзирателя, сиделок и фельдшеров и открыл, с помощью какого предохранительного средства они могли прикасаться к чуме, не подвергая себя опасности; об этом средстве уже было опубликовано, так что не стоит упоминать о нем здесь.
Немедленно правительство распорядилось арестовать его сообщников, которым делали допросы, очные ставки и которых подвергали пытке. Они все говорили на один лад, за исключением одного прислужника, по имени Лентиль, которому удалось спастись; ему, впрочем, не придавали особого значения и не давали себе труда отыскивать его. Заключенные в тюрьме дожили до Пасхи, по прошествии которой их казнили, но не всех за раз и в один день. Их возили на телеге по всему городу, привязанных к столбу и обнаженных до пояса. И палач держал на телеге готовый огонь, в котором он калил свои щипцы, и когда они накалялись, то на каждом перекрестке вырывал у них кусок мяса. После того их привезли на площадь Моляр, где им отрубили головы на эшафоте; тела же их четвертовали, и части эти разнесли, чтобы выставить в различных местах, за исключением сына надзирателя, которому, во внимание к его молодости, только отрубили голову; он признался, что умеет составлять микстуру отца, и его лишили жизни не ради мести, но чтобы помешать распространению зла»
Боннивар, Хроника Женевы, т. II, с. 395–401
