Попадаются иногда такие рассказы, лживую суть которых чувствуешь сразу, но чтобы изобличить это, требуется время и много слов.. И все -таки, попробую.
С фрагментом одного из таких опусов и хочу вас ознакомить, вытащить на свет сокрытые в нем смыслы, уровни шифровок - посланий, программирующих кодов на примере лишь одного героя. Когда появляется навык, то видишь, что буквально все твАрения этого наБродца писаны как под копирку - однотипны, аж зубы сводит..
Напомню:
(Пардес (ивр. פרדס‎, букв. «фруктовый сад») — акроним («ПаРДеС»), включающий 4 различных уровня понимания и толкования Торы в иудаизме. Также — поэтическое название Торы.)
***
Совсем маленький рассказ. Для написания его понадобилась мировая война, а для опубликования — крушение империи.
Евгений Агранович
Евреи не воевали
Перед войной заметного антисемитизма в публике не было. Царский уже осыпался, а сталинский ещё не созрел. Вопрос не обсуждался. В ближайшей компании друзей, ежедневных и неразливных, я понятия не имел, кто еврей, кто нет. Так и на фронте, в штабах, офицерских кругах и требующих грамоты службах и духу расистского не было. Однако вирус не сдох, а затаился.
В бесписьменных и матоязычных недрах пехоты об "явреях" знали по старой наслышке, что — змей-народ. А спроси солдат как-нибудь на перекуре, сами-то они сталкивались с евреями дома, в деревне? Нет, — но знают: все говорят.
— А в роте евреи есть?
— Гришка-то? — Как по команде землистые окопные портреты омываются улыбкой.
— Шуруп, заводила.
— На чём хошь сыграет.
— И пленного допросит. Через пень-колоду, а договорится.
— А как старшину изображает! Обхохочешься.
Но это свой — кто Гришку не знает! А там евреи — все они у-у какие!
Своему, значит, глазу меньше доверяете. А с единственным знакомым евреем вы не за пивом стоите, не в домино играете, а дымитесь на передовой, в такой войне! Где ещё человек так раскрывается?
И по сей час вы, как Сталин над глобусом, пользуетесь глобальными установками и выводите в нижний разряд гамузом целые народы: армяне — хитрые, узбеки — трусливые, евреи — не воевали...
Не попадалась вам на глаза статистика — процент убитых, награждённых?.....
***
У рассказика есть продолжение с описанием историй других евреев, и тоже –героев..
А вообще эту тему плотно оседлали и другие пейсатели –цеховики с массой вариаций в развитии сюжета, но с удивительно похожей трактовкой темы «евреи на войне».
Обратили внимание на заданный сакраментальный вопрос «а вам лично что плохого евреи сделали?»
Обиженные и гонимые, они-де, не способны к такому.
Делается ставка на фрагментарность сознания, восприятия.. – и грамотно делается!
Обыватель, обескураженный незатейливой постановкой вопроса, начнет ворошить свою память и –о, ужас!- оказывается, что, действительно, ничего плохого!
В отдельно взятой деревне отдельно взятый еврей отдельно взятому гою - ничего!
И даже наоборот! Соседа вон на ноги поставил врач-еврей, а учительница русского языка, Софья Абрамовна, так подтянула сына по своему предмету, что ему теперь никакие «диктанты» не страшны, да и стоматологом своим я доволен..
Да, - соглашается он, - переборщили «антисемиты» со страхами, нагнетают..
Умение задать «правильный» вопрос – не от большого ума, а от ума хитрого, обученного этим премудростям.
Заметили, как много среди евреев математиков и шахматистов? А психологов? Да сплошь! «Простой» их вопрос требует развернутого ответа, основательного, способности видеть целостную картину, а эту способность в гоях намеренно не развивают, а наоборот, всячески забивают.
П.э. в их вопросах запрограммирован и наш простой им ответ, лежащий на поверхности.
Метод «пардес» - излюбленный метод, широко представленный в их «священных» писаниях. Послойность смыслов – для посвященных в «главное» и простолюдинов, непосвященных, с поверхностным пониманием. Тому и следуют. И в этом рассказике не без пардеса…
Говорю «пардес», а слышу «парадокс», не так ли? Парадоксальное мышление еврейского племени.
Как думаете, кому принадлежит летучая фраза «быть святее папы Римского»?
Рассмотрим.
Как должен вести себя еврей, попавший в окружение гоев, - чуждую для него среду?
Программа «выжить любой ценой» - из животного мира хищников, - это их основная программа. Главная ценность.
Как выжить среди гоев?
Стать гоем. Но стать "понарошку"! И стать гоем бОльшим, чем сами гои!
Однако это как «быть» и «стать» - невозможно «быть» Русским, не будучи им по глубинной сути, по рождению, но можно им «стать»..
Как? Мимикрия! Она, друзья мои! Лицедейство, названное теперь "Артистизмом"..
Можно принять обличье, можно притворно, но убедительно следовать традициям той культурной среды, куда тебя забросили диверсантом для «снесения башен» гоев, обескураживания противника в его тылу. (А любой еврей –он каждый день, с рождения, как на войне, - отсюда и лексика при описании их действий приходит на ум соответствующая!)
Они любят задавать еще один обескураживающий, трафаретный, вопрос: а как же мы, такое маленькое племя, сумели захватить вас, такой большой народ?
Гой в растерянности.. и впрямь, а как? Предки подкачали, знать.. А может, мы не такие и сильные да мудрые, раз уж это произошло?
Вот такие –то мысли и должны крутиться в вашем сознании – значит, задача диверсанта выполнена, и цель достигнута!
Противник (т.е. мы) дезорганизован и дезориентирован. Но это не предки наши «подкачали»... Так выстроена матрица.
Русской власти и власти по –Русски на Руси нет уж лет пятьсот..
Представьте, что "сегодня" - это "тогда".
Сравните ситуацию сегодня – много ли чего мы, как достойные потомки, можем сделать, чтобы убрать эту шушеру с экранов, привлечь к ответственности воров во власти, отстранить вредителей (врачей, учителей) от наших детей? То-то..
И только то самое прозрение, о котором мы так часто говорим, только смена системы ценностей «на низовом уровне», т.е. у самого народа, может вернуть нашу жизнь к Человеческой, природной.
Любят евреи всплакнуть о своей черте оседлости. А кто их вообще запустил, если не власть? А кто эту черту отменил? У предков наших не спрашивали. Как и у нас сейчас.
Евреи сумели добиться благосклонности у властей для отмены этой черты. Как? С помощью своих нравственных ценностей - мошенничества, подлога, лицедейства, -выжить любой ценой!
И они стали.. «святее папы римского»!
Они массово приняли крещение –официальную, навязанную властями, религию. Они стали «как все». Для властей, конечно. Народ видел в них чужаков, но ничего поделать не мог.
Евреи истово молились, исправно платили церковную десятину.. Мимикрировали. И пошли по всей земле Русской – с торговлей и «культурными обменами».
Проявили себя эффективными, успешными коммерсантами, пополняя казну, чем и усыпили бдительность держателей общака.
Властям было пофиг, как и за счет кого евреи-купцы достигали «успеха»! А почему бы им казну и не пополнять, она ведь в долгосрочных планах все –равно их кагалу достанется.
Вспомните про регулярно исчезающее золото страны на смене эпох..
Купцы становились меценатами, потворствующими искусствам, вытаскивая из вонючей среды своих «талантливых» соплеменников. Прославляли страну пребывания. Славными именами прирастали обе империи, и РИ, и СССРия, – и властям в радость, репутация слыть «впереди планеты всей», хоть балетом, но самолюбие тешило. Не внакладе были и те, и эти..
Промышленники двигали промышленность рабским трудом гоев.
Вот видите, - опять воскликнут евреи, - от нас сплошная польза!
А как двигали науку! "Да вы знаете, сколько наших лауреатов Нобеля?!"
Кропотливый начетник проявлял вдруг неуёмную фантазию в теории какого –нибудь вопроса. И пофиг, что теории эти оставались теориями!
Главное, чтобы труд был основательный – мегатонны цитируемых работ таких же учОных. Кто будет оппонировать? Кто проверять будет? Свои же.
Трудягу замечали те, кто уже выдвинулся таким же макаром наверх, соплеменники тащили за уши и этого. Своих находили просто - через школьные, районные и далее, олимпиады.
Когда «ученый совет» заполняется избытком клюворылых, начинается такая же борьба за выживание – пожирание твАрями друг друга. Налицо вырождение.
Там, где все «свои», мимикрировать незачем, и весь коллектив, не скрывая своей хищнической сути, отдается во власть инстинкту самоуничтожения. В какой –то момент традиция покровительства своим осознается как пагуба, тогда в ряды сиих учОных мужей принимают парочку-трех «чужих». Т.е. гоев. Для прикрытия.. Но желательно, чтобы они хоть на половину-четвертину были «своими».. Так в этой среде появляется шабес-гои. Прислужники.
Теперь способность к мимикрии, свою артистическую натуру приходится проявлять шабесам. Ведь они понимают, что их сожрут первыми.
Именно им теперь приходится быть бОльшими Иудами, чем сам Иуда. И они стараются во всю прыть, предавая, продавая ту, вторую «чужую» для кагала половину.
Думаю, что от них нам вреда куда больше, чем от самих евреев, они ведь и нам наполовину «свои»…
Вернемся к рассказу. Так мог ли Гришка оставаться самим собой, никого не изображая, не кривя душой, среди бойцов? Конечно, нет, не положено это ему, не по сценарию это. Иначе он не выполнит своего предназначения – выжить любой ценой и подорвать устоявшие представления о его соплеменниках.
Такой вот парадокс: программа выжить во что бы то ни стало, и в то же время беЗстрашно ходить в разведку, брать языков, первым вставать в атаку и бросаться с винтовкой на танк. Только ничего странного в том нет. Образ, в который еврей вжился, диктует ему именно такое поведение... во имя программы выжить любой ценой!
(Иные евреи так вживаются в образ, что и собственное имя забывают)
Причем, заметьте, все его поведение может быть неосознаным! Прога такая в их BIOSe! Она ими и управляет.
Итак, Гришка сумел стать всеобщим любимцем, плясуном и игруном, и даже незаменимым бойцом, удачливым разведчиком. Такой командованию всегда дорог.
А чтобы сберечь ценный кадр, командир переведет его на менее опасный участок войны. Кухня, штаб.
Что самое интересное, так это произойдет при всеобщем одобрении взвода, роты.. Не исключено, что и по инициативе "снизу"..
И будь на самом верху самый бдительный «антисемит», знающий о пагубе концентрации и рассеивания этого контингента, он ничего не сможет сделать.. Ежели в приказном порядке - так соплеменники гонимых из -за бугра сожрут "антисемита" как кровавого диктатора!
Ну, а раз большинство решило - значит, быть посему.. Главный не хочет подставляться. У него уже другие приоритеты, ценности. Система испортит любого, и самого кристального.
Гойское большинство одобрило – поберечь еврея. Это ли не парадокс?!
Вот откуда берутся «чудом выжившие» в пожарищах войн ветераны-евреи! А потом гои удивляются, откуда их столько..
Помнится, старшее поколение иронически хмыкало при просмотре фильма «Неуловимые мстители», на геройского героя Яшку-цыгана. Младшее же подвоха не видело, и всей душой переживало за придуманных героев.
Кто таких героев придумывал? Кто их навязывал нам в герои? Кто советовал следовать их примеру? Вот такие «чудом выжившие», сбереженные Гришки! А ими впоследствии размывались нравственные ориентиры, подменялись ценности.
Помните, «когда говорят музы, пушки молчат»?
Глубинный смысл, спрятанный за нарочитой простотой фразы, приглашающей согласиться, таков: приехали артисты – приказ по всем фронтам о прекращении огня. А кто приказал? А приказывал тот, кто вообще-то руководил и теми, и этими, как сейчас на Украине (ничего нового!) -и укропами, и пополченцами..
Приказ пушкам молчать - означает поберечь артистов, они ведь «свои»!
Это как желтая звезда Давида на груди- не стреляйте! я -свой!
А строку «После боя сердце просит музыки вдвойне», помните? Искусственно внедренная фраза.
.. и почему каждый в отдельности не прислушается к себе и не спросит себя, чего ему самому-то хочется, о чем думается? Ему, а не случайному коллективу, в котором он вынужденно оказался!
Почему так безропотно соглашаются, что им хочется розенбаумов-маршалов-кобзонов?!
А те уж наготове, стоят, с ноги на ногу переминаются аки кони застоявшиеся, «рвутся» на передовую..
А "передовая" - звучит тревожно. Еще тревожнее она зазвучит в будущих воспоминаниях артистов. Ведь про приказ "не стрелять во время концерта" знают лишь посвященные..
А там –награды артисту за мужество на передовой, почет и слава, пр.преференции.
Сплошная ложь, к чему ни бы ни прикасались их липкие ручонки..
И опять –все сами же и делаем, вроде? создаем условия для их паразитирования, потом удивляемся - откуда их столько, наглых, вездесущих, никогда не тонущих..
*
Заключительная фраза опуса пейсателя повергла меня в ступор. Так и не решила, смеяться или плакать:
И где-то, мотаясь в других полках и заботах, частенько стану с тревожной душой вслушиваться в дальнюю канонаду на левом фланге: как они там, мои антисемиты?
РыдалЪ! что тут скажешь.. "Как там они без меня, мои дорогие антисемиты, я по ним очень скучаю. Мы нужны друг другу" - читаю между строк.

Сашку Ермолаева обидели.
Ну, обидели и обидели — случается. Никто не призывает бессловесно сносить обиды, но сразу из-за этого переоценивать все ценности человеческие, ставить на попа самый смысл жизни — это тоже, знаете… роскошь. Себе дороже, как говорят. Благоразумие — вещь не из рыцарского сундука, зато безопасно. Да-с. Можете не соглашаться, можете снисходительно улыбнуться, можете даже улыбнуться презрительно… Валяйте. Когда намашетесь театральными мечами, когда вас отовсюду с треском выставят, когда вас охватит отчаяние, приходите к нам, благоразумным, чай пить.
Но — к делу.
Что случилось?
В субботу утром Сашка собрал пустые бутылки из-под молока, сказал: «Маша, пойдешь со мной?» — дочери.
— Куда? Гагазинчик? — обрадовалась маленькая девочка.
— В магазинчик. Молочка купим. А то мамка ругается, что мы в магазин не ходим, пойдем сходим.
— В кои-то веки! — сказала озабоченная «мамка». — Посмотрите там ещё рыбу — нототению. Если есть, возьмите с полкило.
— Это дорогая-то?
— Ничего, возьми, — я ребятишкам поджарю.
И Сашка с Машей пошли в «гагазинчик».
Взяли молока, взяли масла, пошли смотреть рыбу нототению. Пришли в рыбный отдел, а там, за прилавком — тётя.
Тётя была хмурая — не выспалась, что ли. И почему-то ей, тёте, показалось, что это стоит перед ней тот самый парень, который вчера здесь, в магазине, устроил пьяный дебош. Она спросила строго, зло:
—Ну, как — ничего?
— Что «ничего»? — не понял Сашка.
— Помнишь вчерашнее-то?
Сашка удивленно смотрел на тётю…
— Чего глядишь? Глядит! Ничего не было, да? Глядит, как Исусик…
Почему-то Сашка особенно оскорбился за этого «Исусика». Чёрт возьми совсем, где-то ты, Александр Иванович, уважаемый человек, а тут… Но он даже не успел и подумать-то так — обида толкнулась в грудь, как кулаком дали.
— Слушайте, — сказал Сашка, чувствуя, как у него сводит челюсть от обиды. — Вы, наверно, сами с похмелья?.. Что вчера было?
Теперь обиделась тётя. Она засмеялась презрительно:
— Забыл?
— Что я забыл? Я вчера на работе был!
— Да? И сколько плотют за такую работу? На работе он был! Да ещё стоит рот разевает: «С похмелья!» Сам не проспался ещё.
Сашку затрясло. Может, оттого он так остро почувствовал в то утро обиду, что последнее время наладился жить хорошо, мирно, забыл даже когда и выпивал… И оттого ещё, что держал в руке маленькую родную руку дочери… Это при дочери его так! Но он не знал, что делать. Тут бы пожать плечами, повернуться и уйти к чёрту. Тётя-то уж больно того — несгибаемая. Может, она и поняла, что обозналась, но не станет же она, в самом деле, извиняться перед кем попало. С какой стати?
— Где у вас директор? — самое сильное, что пришло Сашке на ум.
— На месте, — спокойно сказала тётя.
— Где на месте-то? Где его место?
— Где положено, там и место. Для чего тебе директор-то? «Где директор»! Только и делов директору — с вами разговаривать! — тётя повысила голос, приглашая к скандалу других продавщиц и покупателей, которые постарше. — Директора ему подайте! Директор на работу пришёл, а не с вами объясняться. Нет, видите ли, дайте ему директора!
— Что там, Роза? — спросили тётю другие продавщицы.
— Да вот директора — стоит требует!.. Вынь да положь директора! Фон-барон. Пьянчуги.
Сашка пошёл сам искать директора.
— Какая тётя… похая, — сказала Маша.
— Она не плохая, она… — Сашка не стал при ребенке говорить, какая тётя. Лицо его горело, точно ему ни за что ни про что — при всех! — надавали пощёчин.
В служебном проходе ему загородил было дорогу парень-мясник.
— Чего ты волну-то поднял?
Но ему-то Сашка нашёл, что сказать. И, видно, в глазах у Сашки стояло серьёзное чувство — парень отшагнул в сторону.
— Я не директор, — сказала другая тётя, в кабинете. — Я — завотделом. А в чём дело?
— Понимаете, — начал Сашка, — стоит… и начинает — ни с того ни с сего… За что?
— Вы спокойнее, спокойнее, — посоветовала завотделом.
— Я вчера весь день был на работе… Я даже в магазине-то не был! А она начинает: я, мол, чего-то такое натворил у вас в магазине. Я и в магазине-то не был!
— Кто говорит?
— В рыбном отделе стоит.
— Ну, и что она?
— Ну, говорит, что я что-то такое вчера натворил в магазине. Я вчера и в магазине-то не был.
— Так что же вы волнуетесь, если не вы натворили? Не вы и не вы — и всё.
— Она же хамить начала! Она же обзывается!..
— Как обзывается?
— Исусик, говорит.
Завотделом засмеялась. У Сашки опять свело челюсть. У него затряслись губы.
— Ну, пойдёмте, пойдёмте… что там такое — выясним, — сказала завотделом.
И завотделом, а за ней Сашка — появились в рыбном отделе.
— Роза, что тут такое? — негромко спросила завотделом.
Роза тоже негромко — так говорят врачи между собой при больном — о больном же, ещё на суде так говорят и в милиции — вроде между собой, но нисколько не смущаются, если тот, о ком говорят, слышит, — Роза негромко пояснила:
— Напился вчера, наскандалил, а сегодня я напомнила — сделал вид, что забыл. Да ещё возмущённый вид сделал!..
Сашку опять затрясло. Он, как этот… и трясся всё утро, и трясся. Нервное желе, ёлки зелёные. А затрясло его опять потому, что завотделом слушала Розу и слегка — понимающе — кивала головой. И Роза тоже говорила не зло, а как говорят про дела известные, понятные, случающиеся тут чуть не каждый день. И они вдвоём понимали, хоть они не смотрели на Сашку, что Сашке, как всякому на его месте, ничего другого и не остаётся, кроме как «делать возмущённый вид».
Сашку затрясло, но он собрал все силы и хотел быть спокойным.
— А при чём здесь этот ваш говорок-то? — спросил он.
Завотделом и Роза не посмотрели на него. Разговаривали.
— А что сделал-то?
— Ну, выпил — не хватило. Пришёл опять. А время вышло. Он — требовать…
— Звонили?
— Любка пошла звонить, а он, хоть и пьяный, а сообразил — ушёл. Обзывал нас тут всяко…
— Слушайте! — вмешался опять в их разговор Сашка. — Да не был я вчера в магазине! Не был! Вы понимаете?
Роза и завотделом посмотрели на него.
— Не был я вчера в магазине, вы можете это понять?! Я же вам русским языком говорю: я вчера в этом магазине не был!
Роза с завотделом смотрели на него, молчали.
— А вы начинаете тут!.. Да ещё этот разговорчик — стоят, вроде им всё понятно. А я и в магазине-то не был!
А между тем сзади образовалась уже очередь. И стали раздаваться голоса:
— Да хватит там: был, не был!
— Отпускайте!
— Но как же так? — повернулся Сашка к очереди. — Я вчера и в магазине-то не был, а они мне какой-то скандал приписывают! Вы-то что?!
Тут выступил один пожилой, в плаще.
— Хватит, — не был он в магазине! Вас тут каждый вечер — не пробьёшься. Соображают стоят. Раз говорят, значит, был.
— Что вы, они вечерами никуда не ходят! — заговорили в очереди.
— Они газеты читают.
— Стоит — возмущается! Это на вас надо возмущаться. На вас надо возмущаться-то.
— Да вы что? — попытался было ещё сказать Сашка, но понял, что — бесполезно. Глупо. Эту стенку из людей ему не пройти.
— Работайте, — сказали Розе из очереди. — Работайте спокойно, не обращайте внимания на всяких тут…
Сашка пошёл к выходу. Покупатель в плаще послал ему в спину последнее:
— Водка начинает продаваться в десять часов! Рано пришёл!
Сашка вышел на улицу, остановился, закурил.
— Какие дяди похие, — сказала Маша.
— Да, дяди… тёти… — пробормотал Сашка. — Мгм… — он думал, что бы сделать? Как поступить? Оставлять всё в таком положении он не хотел. Не мог просто. Его опять трясло. Прямо трясун какой-то!
Он решил дождаться этого, в плаще. Поговорить. Как же так? С какой стати он выскочил таким подхалимом? Что за манера? Что за проклятое желание угодить продавцу, чиновнику, хамоватому начальству?! Угодить во что бы то ни стало! Ведь сами расплодили хамов, сами! Никто же нам их не завёз, не забросил на парашютах. Сами! Пора же им и укорот сделать. Они же уже меры не знают… Так примерно думал Сашка. И тут вышел этот, в плаще.
— Слушайте, — двинулся к нему Сашка, — хочу поговорить с вами…
Плащ остановился, недобро уставился на Сашку.
— О чём нам говорить?
— Почему вы выскочили заступаться за продавцов? Я правда не был вчера в магазине…
— Иди, проспись сперва! Понял? Он будет ещё останавливать… «Поговорить». Я те поговорю! Поговоришь у меня в другом месте!
— Ты что, взбесился?
— Это ты у меня взбесишься! Счас ты у меня взбесишься, счас… Я те поговорю, подворотня чёртова!
Плащ прошуршал опять в магазин — к телефону, как понял Сашка.
Заговор какой-то! Сашка даже слегка успокоился. И решил не ждать милиции. Ну её… Один, может, и дождался бы — интересно даже: чем бы всё это кончилось?
Они пошли с Машей домой. Дорогой Сашка всё изумлялся про себя, всё не мог никак понять: что такое творится с людьми?
Девочка опять залопотала на своём маленьком, смешном языке. Сашку вдруг изумило и то, что она, крохотуля, почему-то смолкала, когда он объяснялся с дядями и тётями, а начинала говорить лишь после того и говорила, что дяди и тёти — «похие», потому что нехорошо говорят с папой. Сашка взял девочку на руки, прижал к груди. Что-то вдруг аж слеза навернулась.
— Кроха ты моя… Неужели ты всё понимаешь?
Дома Сашка хотел было рассказать жене Вере, как его в магазине… Но тут же и расхотелось…
— А что, что случилось-то?
— Да, ладно, ну их. Нахамили, и всё. Что — редкость диковинная?
Но зато он задумался о том человеке в плаще. Ведь — мужик, долго жил… И что осталось от мужика: трусливый подхалим, сразу бежать к телефону — милицию звать. Как же он жил? Что делал в жизни? Может, он даже и не догадывается, что угодничать — никогда, нигде, никак — нехорошо, скверно. Но как же уж так надо прожить, чтобы не знать этого? А правда, как он жил? Что делал? Сашка часто видел этого человека, он из девятиэтажной башни напротив… Сходить? Спросить у кого-нибудь, из какой он квартиры, его, наверно, знают…
«Схожу! — решил Сашка. — Поговорю с человеком. Объясню, что правда же эта дура обозналась — не был я вчера в магазине, зря он так — не разобравшись, полез вступаться… Вообще поговорю. Может, он одинокий какой».
— Пойду сигарет возьму, — сказал жене Сашка.
— Ты только из магазина!
— Забыл.
— Посмотри, может, мясо ничего? Если плохое, не бери — для ребятишек. Не могу ничего придумать. Надоела эта каша. Посмотри, может, чего увидишь.
— Ладно.
…Один парнишка узнал по описанию:
— Из тридцать шестой, Чукалов.
— Он один живёт?
— Почему? Там бабка тоже живёт. А что?
— Ничего. Мне надо к нему.
Дверь открыл сам хозяин — тот самый человек, кого и надо было Сашке. Чукалов его фамилия.
— Не пугайтесь, пожалуйста, — сразу заговорил Сашка, — я хочу объяснить вам…
— Игорь! — громко позвал Чукалов.
Он не испугался, нет, он с каким-то непонятным удовлетворением смотрел на гостя — упёрся тёмными, слегка выпуклыми глазами и был явно доволен. Ждал.
— Я хочу объяснить…
— Счас объяснишь. Игорек!
— Что там? — спросили из глубины квартиры. Мужчина спросил.
Сашка невольно глянул на вешалку и при этом пошевелился… Чукалов — то ли решил, что Сашка хочет уйти, — вдруг цепко, неожиданно сильной рукой схватил его за рукав. И тёмные глаза его близко вспыхнули злостью и скорой, радостно-скорой расправой. Сашка настолько удивился всему, что не стал вырываться, только пошевелил рукой, чтоб высвободить кожу, которую Чукалов больно защемил с рукавом рубашки.
— Игорь!
— Что? — вышел Игорь, наверно, сын, тоже с тёмными, чуть влажными глазами. Здоровый, разгорячённый завтраком, важный.
— Вот этот человек нахамил мне в магазине… Хотел избить, — Чукалов всё держал Сашку за рукав, а обращался к сыну.
Игорь уставился на Сашку.
— Да вы пустите меня, я ж не бегу, — попросил Сашка. И улыбнулся. — Я ж сам пришёл.
— Пусти его, — велел Игорь. И вопросительно, пытливо, оценивающе, надо думать, смотрел на Сашку.
Чукалов отпустил Сашкин рукав.
— Понимаете, в чём дело, — как можно спокойнее, интеллигентнее заговорил Сашка, потирая руку. — Нахамили-то мне, а ваш отец…
— А мой отец подвернулся под горячую руку. Так?
— Да почему?
— Специально дожидался меня у магазина… — подсказал старший Чукалов.
— Мне было интересно узнать, почему вы… подхалимничаете?
Дальше Сашка двигался рывками, быстро. Игорь сгрёб его за грудки — этого Сашка никак не ждал, — раза два пристукнул головой об дверь, потом открыл её, протащил по площадке и сильно пустил вниз по лестнице. Сашка чудом удержался на ногах — схватился за перила. Наверху громко хлопнула дверь.
Сашка как будто выпал из вихря, который приподнял его, крутанул и шлёпнул на землю. Всё случилось скоро. И так же скоро, ясно заработала голова. Какое-то короткое время постоял он на лестнице… И быстро пошёл вниз, побежал. В прихожей у него лежит хороший молоток. Надо опять позвонить — если откроет пожилой, успеть оттолкнуть его и пройти… Если откроет Игорёк, ещё лучше — проще. Вот, довозмущался! Теперь бегай — унимай душу. Раньше бы ушёл из магазина, ничего бы и не было. Если откроет сам Игорь, надо левым коленом сразу шире распахнуть дверь и подставить ногу на упор: иначе он успеет толкнуть дверь оттуда, и удара не выйдет. Не удар будет, а мазня. Ах, славнецкий был спуск с лестницы!.. Умеет этот Игорёк, умеет… тварь поганая. Деловой человек, хорошо кормленный.
Едва только Сашка выбежал из подъезда, увидел: по двору, из магазина, летит его Вера, жена — простоволосая, насмерть чем-то перепуганная. У Сашки подкосились ноги: он решил, что что-то случилось с детьми — с Машей или с другой маленькой, которая только-только ещё начала ходить. Сашка даже не смог от испуга крикнуть… Остановился. Вера сама увидела его, подбежала.
— Ты что? — спросила она заполошно.
— Что?
— Ты опять захотел?! Тебе опять неймётся?! Чего ты затеваешь, с кем поругался?
— Ты чего?
— Какие дяди? Мне Маша сказала какие-то дяди. Какие дяди? Ты откуда идешь-то? Чего ты такой весь?
— Какой?
— Не притворяйся, Сашка, не притворяйся — я тебя знаю. Опять на тебе лица нету. Что случилось-то? С кем поругался?
— Да ни с кем я не ругался!..
— Не ври! Ты сказал, в магазин пойдёшь… Где ты был?
Сашка молчал. Теперь, пожалуй, ничего не выйдет. Он долго стоял, смотрел вниз — ждал: пройдёт само собой то, что вскипело в груди, или надо — через всё — проломиться с молотком к Игорю?..
— Сашка, милый, пойдём домой, пойдём домой, ради бога, — взмолилась Вера, видно, чутьём угадавшая, что творится в душе мужа. — Пойдём домой, там малышки ждут… Я их одних бросила. Плюнь, не заводись, не надо. Сашенька, родной мой, ты о нас-то подумай, — Вера взяла мужа за руку:
— Неужели тебе нас-то не жалко?
У Сашки навернулись на глаза слёзы… Он нахмурился. Сердито кашлянул. Достал пачку сигарет, вытащил дрожащими пальцами одну, закурил.
— Вон руки-то ходуном ходют. Пойдём.
Сашка лёгким движением высвободил руку…
И покорно пошёл домой.
Эх-х… Трясуны мы, трясуны!

Колька Скалкин пришел в совхозную контору брать расчет. Директор вчера ругал Кольку за то, что он «в такое горячее время…» — «У вас вечно горячее время! Все у вас горячее, только зарплата холодная». Директор написал на его заявлении: «Уволить по собств. желанию». Осталось взять трудовую книжку.
За трудовой книжкой Колька и пришел.
Книжку должен был выдать некто Синельников Вячеслав Михайлович, средней жирности человек, с кротким лоснящимся лицом, белобровый, в белом костюме. Синельников был приезжий, Колька слышал про него, что он зануда.
— Почему увольняешься? — Синельников устало смотрел на Кольку.
— Мало платят.
— Сколько?
— Чего «сколько»?
— Сколько, ты считаешь, мало?
— Шестьдесят-семьдесят… А то и меньше.
— Ну. А тебе сколько надо?
Кольку слегка заело.
— Мне-то? Три раза по столько.
Синельников не улыбнулся, не удивился такому нахальству.
— Не хватало, значит?
— Не то что не хватало, а даже совестно: руки-ноги здоровые, работать сроду не ленился, а… Тьфу! — Колька много матерился по поводу своей зарплаты, возмущался, нехорошо поминал совхозное начальство, поэтому больше толочь воду в ступе не хотел. — Все.
— И куда?
— Счас-то? Ямы под опоры пойду рыть. На тридцать седьмой километр.
— Специальность в кармане, а ты — ямы рыть. Ты же водитель второго класса…
— А что делать?
— Водку поменьше пить, — Синельников все так же безразлично, вяло, без всякого интереса смотрел на Кольку. Непонятно было, зачем он вообще разговаривает, спрашивает.
Колька уставился в кроткие, неопределенного цвета глаза Синельникова. Пошевелил ноздрями и сказал (как он потом уверял всех) вежливо:
— Прошу на стол мою трудовую книжку. Без бюрократства. Без этих, знаете, штучек.
— Каких это штучек?
— Я же не на лекцию пришел, верно? Я за трудовой книжкой пришел.
— И лекцию не вредно послушать. Не на лекцию он пришел… Водку жрать у них денег хватает, а тут, видите ли, мало платят, — странно, Синельников и теперь никак не возбудился, не заговорил как-нибудь… быстрее, что ли, злее, не нахмурился даже. — Глоты. И сосут, и сосут, и сосу-ут эту водку!.. Как не надоест-то? Очуметь же можно. Глоты несчастные.
Такого Колька не заслужил. Он выпивал, конечно, но так, чтобы «глот», да еще «несчастный»… Нет, это зря. Но странно тоже, что не слова взбесили Кольку, а этот ровный, унылый, коровий тон, каким они говорились: как будто такой уж Колька безнадежно плохой, отпетый человек, что с ним устали и не хотят даже нервничать, и уж так — выговаривают что положено, но без всякой надежды.
— Да что за мать-перемать-то! — возмутился Колька. — Ты что… чернил, что ли, выпил? Чего ты пилить-то принялся? Гляди-ка, сел верхом, и давай плеть грызть. Да ты что? Тебе что, делать, что ли, нечего, бюрократ?
Синельников выслушал все это спокойно, как на собрании: он даже голову рукой подпер, как делают, сидя в президиуме и слушая привычную, необидную критику.
— Продолжай.
— Я пришел за трудовой книжкой, мне нечего продолжать. Заявление подписано? Подписано. Давай трудовую книжку.
— А хочешь, я тебе туда статью вляпаю?
— За что? — растерялся Колька.
— За буйство. За недисциплинированность… Ма-а-лень-кую такую пометочку сделаю, и ты у меня здесь станцуешь… краковяк, — Синельников наслаждался Колькиной растерянностью, но он даже и наслаждался-то как-то уныло, невыразительно. Колька, однако, взял себя в руки.
— За что же ты мне пометочку сделаешь?
— Сделаю пометочку, ты придешь ямы копать под опоры, а тебе скажут: «Э-э, голубчик, а у тебя тут… Нет, скажут, нам таких не надо». И все. И отполучал ты по двести рублей на своих ямах. Так что нос-то особо не задирай. Он, видите ли, лаяться будет тут… Дерьмо, — Синельников все не повышал голоса, он даже и руку не отнял от головы — все сидел, как в президиуме.
— Кто? — спросил Колька. — Как ты сказал?
— Чего «кто»?
— Я-то? Как ты сказал?
— Дерьмо, сказал.
Колька взял пузырек с чернилами и вылил чернила на белый костюм Синельникова. Как-то так получилось… Колька даже не успел подумать, что он хочет сделать, когда взял пузырек… Плеснул — так вышло. Синельников отнял руку от головы. Чуть подумал, быстро снял пиджак, встал и подержал пиджак на вытянутых руках, пока чернила стекали на пол. Чернила стекли… Синельников осторожно встряхнул пиджак, еще подождал и повесил пиджак на спинку стула. После этого оглядел рубашку и брюки: пиджак не успел промокнуть, на брюки не попало.
— Так… — сказал Синельников. — Выбирай: двадцать рублей за химчистку и окраску всего костюма или подаю в суд за оскорбление действием.
— Ты же первый начал оскорблять…
— Я — словами, никто не слышал, чернила — вот они, налицо. Причем химические, — и опять Синельников говорил ровно, бесцветно. Поразительный человек! — Твое счастье, что я его все равно хотел красить. Еще не знаю, берут ли в чистку с химическими чернилами… Двадцать пять рублей, — Синельников взялся за телефон. — Решай. А то звоню в милицию.
Колька уже понял, что лучше заплатить. Но его возмутило опять, что этот законник на глазах стал нагло завышать цену.
— Почему двадцать пять-то? То — двадцать, а то сразу — двадцать пять. Еще посидим, ты до полста догонишь?..
— Пять рублей — это дорога в район: туда и обратно. Я сразу не сообразил.
— Что, по два с полтиной в один конец, что ли? Тебя за полтинник на попутной любой довезет.
— На попутной я не хочу. Туда — на попутной, а оттуда — такси возьму.
— Фон-барон нашелся!.. «На такси-и»!
— Да, на такси. Что — дико?
— Не дико, а… на дармовщинку-то выдрючиваться — неужели не совестно?
— Ты меня чернилами окатил — тебе не совестно? Что же я — за спой собственный костюм на попутных буду маяться? Двадцать пять. Пиши.
— Чего?
— Расписку.
Синельников пододвинул Кольке лист бумаги.
Колька брезгливо взял лист…
— Как писать-то?
— Я, такой-то, — полностью имя, отчество, — обязуюсь выплатить товарищу Синельникову Вячеславу Михайловичу двадцать пять — прописью — рублей, ноль-ноль копеек…
Колька зло усмехнулся, покачал головой.
— «Ноль-ноль копеек»!.. Командующий, мля!..
— Ноль-ноль копеек за умышленную порчу белого костюма товарища Синельникова В.М.
Колька остановился писать.
— Для чего же писать «умышленную»? Раз я добровольно соглашаюсь платить, зачем же так писать? Там где-нибудь прочитают и начнут… начнут придираться.
Синельников подумал.
— Ладно, пиши: за порчу костюма товарища… белого костюма товарища Синельникова В.М.
Колька пропустил слово «товарища», написал: «белого костюма Синельникова».
— Химическими чернилами…
Колька взял пузырек, посмотрел:
— Разве для авторучек бывают химические?
— А какие же? Отчетные ведомости мы только химическими пишем.
— Писатели, мля… — проворчал Колька.
— Подпись. Число.
Колька расписался. Поставил число. Синельников взял расписку.
— Сколько тебе под расчет причитается?
— А я откуда знаю? Ты лучше тут знаешь.
— После обеда зайдешь за расчетом. И за книжкой.
Колька встал.
— Ты это… не говори никому, что… слупил с меня четвертной. А то дойдет до моей… хаю не оберешься. Напиши чего-нибудь.
— Ладно.
Колька пошел к двери. На пороге остановился, посмотрел на плотного человека с белыми бровями. Синельников тоже посмотрел на него.
— Что?
— Хо-о, — сказал Колька. Качнул головой и вышел из кабинета.
В коридоре разок про себя матюкнулся.
«Четвертной — как псу под хвост сунул. Свернул трубочкой и сунул». Но вспомнил, что он на ямах теперь будет зарабатывать по двести — двести пятьдесят рублей… И успокоился. «Да гори они синим огнем! — подумал. — Жалеть еще…»